Алхимический брак по расчету,
или искусство Востока – это теракт
Примечание
Автор данной статьи однозначно негативно относится к любым проявлениям
насилия и террора. Но, однако, неприятие терроризма и различные формы
«солидарности» не должны ограничивать свободу мысли. Потому что таковые
ограничения, — и особенно самоограничение, самоцензура, боязнь высказать
что-то кроме «мы негодуем», — есть тоже разновидность насилия и одна
из главных целей терроризма.
20–21 октября 2004 года в Казахстане (Алматы, Немецкий театр) прошел
международный фестиваль видеоарта «Видеоидентичность: Сакральные места
Центральной Азии«, Центром современного искусства Сороса — Алматы при
финансовой поддержке Фонда Кристинсена (США). В конкурсной программе
участвовали 38 работ 33 авторов из четырех государств Центральной Азии:
Таджикистана, Узбекистана, Кыргызстана и Казахстана.
Интро
Начну незапланированно — с благодарности организаторам.
С того, что я уже несколько лет с удивлением наблюдаю, что современное
искусство в Казахстане не захлебывается, не тускнеет, — несмотря на неадекватную
ментальность (о чем, собственно, я и буду говорить в настоящей статье)
— а даже, наоборот, вроде как набирается сил и здорового эгоизма. И всё
это происходит благодаря Центру современного искусства Сороса-Алматы
— который является одним из немногих островков свободы и креативности
— и вообще чего-то прикольного — в моей стране. Это звучит как подхалимаж
— однако тот, кто раньше читал какие-нибудь мои статьи, подтвердит, что
это мое первое — что я признаю со стыдом — публичное спасибо ЦСИ. Впервые
за семь лет нашего знакомства с Валерией Ибраевой, директором СЦИ, во
мне проснулась совесть. Не знаю, почему она проснулась. Может, опять
уснет. В любом случае, ЦСИ действительно делает нашу жизнь ярче, противопоставляя
локальному пафосу и скуке нечто живое и интересное.
Вот такое лирическое вступление.
А теперь будет эпика.
О фестивале.
Я не буду говорить о конкурсных работах — о них, думаю, скажут другие,
а буду говорить о том, что было до фильмов и пребудет после — о ментальных
тенденциях. Вернее, об одной и главной тенденции.
О том, что фестиваль получился сильно восточным.
Нет, я не о тюбетейка-контенте, — тема была «Сакральные места Центральной
Азии», тут уж ничего не попишешь. На Востоке, как известно, на Востоке,
что за жизнь без растения «конопля индийская». Это всегда обязывает.
Я о другом. Обо всём. И астрал, и ментал, и сенсуал, — всё на нашем
фестивале было глубоко восточным. Не ориентальным, а именно восточным.
Дальше — больше.
Мы
«Им не сойтись никогда», — брякнул когда-то Киплинг о Западе и Востоке,
не подозревая, что оные пророческие словеса благодарные потомки живо
растащат на зубочистки. Но однако и вопреки — они сошлись, как
сказал поэт, вода и камень, стихи и проза, чай и липтон. Сошлись в пределах
одного международного жюри. От Запада там были: Томас МакИвли, художественный
критик и писатель (США), а также Чарльз Эшче, директор ВанАббеМузеума
(Нидерланды), куратор будущей Стамбульской биеннале. От Востока были
больше: Сакен Нарынов, художник (Казахстан), Олег Карпов, директор Музея
Кино (Узбекистан), Парвиз Курбанов, кинорежиссер (Таджикистан) и миниатюрная
симпатичная дама-кинокритик из Кыргызстана, имя которой в программке
не указано. И вот они сошлись, но не смешались. Не стали, как
опять кто-то сказал, на лицо все приятно смуглявенькие, не соединились
в алхимическом союзе, а сидели тихо и каждый в своем слое коктейля. Не
услышали друга друга. Вообще на фестивале многие друг друга не слышали.
Все говорили много, и каждый себе. Каждый крутился на собственной иррациональной
орбите. А это, право, очень восточно.
Надо пояснить и проиллюстрировать?
Ну вот, например, главным вопросом фестиваля был — «Что такое видеоарт?».
В широких дискуссиях и кулуарных беседах оный вопрос настойчиво всплывал
то одним, то другим боком, — так что невольно делались понятны страшные
масштабы подводной Атлантиды.
Поддавшись этим интенциям, Томас МакИвли (которого нам представили как
автора 48 книг) даже прочел в финале мероприятия получасовую лекцию на
тему «Что такое видеоарт». Напомню, что лекция эта была прочитана не
в кружке пенсионеров «Познавательные пятницы», а на фестивале видеоарта.
«Что такое видеоарт» — на фестивале видеоарта. Восточные художники творят
по-восточному интуитивно, и рациональный компонент расходовать понапрасну
не хотят.
Однако гораздо больше, чем художники, не хотят судьи. Почти вся восточная
часть жюри явилась на фестиваль из среды кино. Явилась, видимо, из соображений
политкорректности и вовлеченности. Явилась и не поняла, куда она явилась.
Возникало ощущение, что товарищи попросту ошиблись фестивалем, восприняв,
что они оценивают младшего братишку «Звезд Шакена». Особенно репрезентативно
прозвучали слова О. Карпова из Узбекистана, сказавшего нечто вроде: «Надеюсь,
что в скором времени этот постыдный эвфемизм «видео-арт» вообще не понадобится,
и будет одно сплошное и хорошее кино«. Поясняю — он говорил искренне,
с искренним надрывом. А зал искренне внимал. Самое анекдотичное то, что
оный перл был исторгнут узбекским товарищем сразу после вышеупомянутой
лекции автора 48 книг, — в коей лекции был заботливо выложен весь джентльменский
набор — и постмодернистская дозволенность, и сниженность, и нелитературность,
и т.п. Но члены жюри, как я уже сказала, совершенно не слышали друг друга
(что ж поделать — стихи и проза). То есть узбекский товарищ даже не полемизировал
— он, повторяю, просто ничего не слышал. Рацио тут бессильно. Жюри так
и осталось в девственном неведении, что видеоарт это такой автономный
жанр, а вовсе не суб-кино, не трамплин для кинорежиссеров и даже не кино
экспериментальное. Жюри считывало те сакральные значки, что начертаны
у них на внутренней стороне век. Потому что Восток дело мягкое и эластичное.
Легко принимает любую форму, не меняя химической формулы.
А на следующей день один — опять же узбекский — художник ничтоже сумняшеся
заявил мне, что видеоарт действительно может стать неплохим полигоном
для кино. Он не шутил, нет. Он впитал заветы своего земляка. Это была
не шутка. Это была восточная перцепция.
(Кстати, придется разочаровать друзей из солнечной республики — видеоарт
в нашем регионе является трамплином не для кинорежиссеров, а для рекламистов.)
В общем, было много восточнистых речей — во время дискуссии по поводу
конкурсных работ. Некоторые мнения поражали монументальным прямодушием.
Например, один (кажется, кыргызский) юноша заявил, что видеоискусство
то же самое что живопись, токмо картинка там шевелится. Таких юношей
было несколько. Они говорили о катарсисе и психоделике, о шедевральности
и подлинности, о мастерстве и возвышенности, порывались писать стихи.
В общем, мы не то что застряли в парадигме модернизма, как хотелось вначале
написать, не то что безнадежно отстали. Для нас вообще не существует
«позже» или «раньше», не существует сомнительных западных хронологий
и точек отсчета (хотя некоторые полагают, что существует). И в этом смысле
тема фестиваля — «Сакральные места Центральной Азии» — была очень правильной,
очень репрезентативной. Дайте нам ваши новые меха, а мы уж их заполним
под завязку _нашим_старым_. Следующий вопрос — а действительно, нужны
нам их парадигмы? Об этом позднее.
Сперва же вспомним реплику голландского гостя г-на Эшче, промолвившего,
что мы — Восток и Запад — должны учиться друг у друга. Это были очень
деликатные, очень политкорректные слова. Однако наши кураторы не выбирают
западных художников для участия в какой-нибудь Центральноазиатской биеннале.
И мы сами больше любим те наши проекты, которые получили высокую оценку
западных экспертов (тут есть один примечательный момент — современное
искусство, как известно, заряжено утопическим пафосом избавления от всех
критериев, — но взамен тех (традиционных) критериев, которые удается
отсечь, немедленно вырастают другие, — и вот, в частности, у нас главным
и неоспоримым критерием стало одобрение Запада).
Иными словами, учеба происходит в одностороннем порядке. Мы — отстающие,
вечные студенты, и всегда будем таковыми (конвейер: Запад производит
новое искусство, мы его осваиваем). На Западе находятся эксперты и последняя
инстанция. Мы же — объект, который Запад изучает и классифицирует («Центральная
Азия — последняя тайна» — Томас МакИвли). Этими интенциями отчасти и
объясняется популярность вопроса «Что такое видеоарт». Наши художники
ждали, когда им дадут точное определение, что такое видеоарт, — чтобы
делать видеоарт. Чтобы соответствовать. По этому поводу даже были обиженные
— мол, учили нас на семинарах, что в видеоарте не обязательны никакая
нарративность, никакой сюжет; мы постарались сделать так, как говорили
(постарались, вняли, услышали), а нашего стремления не оценили.
Любопытная получается ситуация. Видеоарт естественно и свободно возник
на Западе, а сюда, на Восток, привезен как готовое клише — чтобы помочь
нашим художникам свободно самовыразиться.
Возможно ли это? И вообще — что есть современное искусство Востока?
Не оксюморон ли это? И в чем его принципиальное отличие от искусства
западного?
Они
Вспомним, что та история искусства, которую изучают в вузах, — начиная
примерно с Возрождения — есть по преимуществу история западного искусства.
Это история разрушений, история борьбы с культурой, борьбы за определенность,
за «окончательный ответ». Это трагическая борьба, обреченная на поражение,
— ибо окончательный ответ может дать лишь Бог, а западное искусство всегда
было атеистично и антропоцентрично. То есть я настаиваю, что западное
искусство по сути никогда не было религиозным. И «ницшеанская утрата»,
и «последняя метафизическая мутация» Уэльбека есть на самом деле лишь
возвращение к собственным истокам. Чтобы осознать это, надо и обратиться
к истокам. Истоки Запада, как известно, это Древняя Греция — маленький
западный нонсенс средь тотального Востока. Причины возникновения этого
феномена я рассматривать не буду, потому что их не знаю (и считаю неубедительными
все измышления ученых по этому поводу — взять хотя бы известное утверждение
А. Зайцева, что причиной явилось «распространение железа и связанные
с этим социальные потрясения«). Эллада была аномалией, когда Восток был
нормой. Эллада была до неприличия антропоцентрична. Вспомните хотя бы
дерзкие антропогенические мифы — человек самостоятельно вырастает из
земли, либо его создает бунтарь-богоборец Прометей (но не владыка Зевс).
Вообще, некоторые ученые (С.А. Токарев) отмечают крайнюю скудость греческого
антропогенического мифа (мифа о происхождении человека). Человек словно
появляется из ниоткуда, наперекор богам, это их соперник, они ему завидуют.
Греческие боги отнюдь не всемогущи — они подчинены Судьбе, — и не всеведущи
— есть мифы, где боги обращаются к прорицателям. А уж степень их человечности
давно стала общим местом. В общем, можно долго рассуждать о крайне условной
набожности греков — о том, что божества были политическими символами,
а жрецы, в отличие от Востока, никогда не занимали исключительного положения.
Можно вспомнить Гомера, у которого истинно трагичен мог быть только человек,
а боги часто изображались иронично и даже анекдотично. Можно, наконец,
припомнить самое прославленное изобретение греков — их экстравагантную
политическую систему, их понятие гражданства, их «любовь к несогласию»
(Иосиф Флавий о греках: «Они, не задумываясь, противоречат друг другу,
спорят между собой, обвиняют в ошибках не только друг друга, но даже
наиболее общепризнанные их авторитеты — Гомера, Геродота и Фукидида«).
Это колыбель Запада. Тут коренятся все так называемые либеральные ценности,
отсюда экспортированы все священные коровы, все яблоки, все золотые шары.
Можно долго рассуждать об этом, можно приплести сюда древние Микены (есть
очень интересные и поучительные примеры), однако рамки статьи не позволяют
взяться за Большую Тему.
Итого, признаем, что истинным божеством Запада всегда был человек, истинной
ценностью — критический разум. Вспомним, что западный мир смог только
тогда принять восточного бога, когда тот стал человеком. Но спустя несколько
столетий отрекся и от него, вернувшись к той наследственной боли, о которой
так убедительно и точно говорил Шеллинг: «Часто спрашивали, как разум
греков мог вынести противоречие, заключенное в их трагедиях: смертный,
предназначенный роком стать преступником… страшно карается за преступление,
которое было велением судьбы! Основание этого противоречия… коренилось
в борьбе человеческой свободы с силой объективного мира, в борьбе, в
которой смертный необходимо должен был… погибнуть… То, что преступник,
лишь подчинившийся могуществу судьбы, все-таки карался, было признанием
человеческой свободы… Примирить свободу и гибель не могла и греческая
трагедия».
Западный мир, в сущности, не знал и не знает Бога. Западный человек,
ищущий счастья по сю сторону, отравлен осознанием собственной бренности
(«Бессмертия — вот чего они жаждут» — Платон). И именно Запад томим ностальгией
по трансцендентному, одержим влечением к тайне (отсюда многочисленные
нью-эйджи и семинары по групповой чистке кармы). Запад грезит о сакральных
местах, которые мнит островами спасения, надеется, страстно взывает.
Но нету ответа, «скрипит лишь доска, и в сердце поэта вползает тоска».
Борис Энгельгардт говорил: «Я заметил, что люди неверующие и никогда
не верившие преувеличивают значение веры».
На самом деле для Запада явственно существует лишь культура как поле
творчества человека, и он открывает для себя «сакральные места» лишь
на ее территории. Чтобы сакральное место стало сакральным, нужно сакрализовать
его искусством. То есть — в древности мы имели сакральное в форме искусства,
а теперь наоборот — искусство как форму сакрального. Малевич создал проект
собственного супрематического гроба — квадрат, круг и крест. В этом гробу
его и похоронили.
Западный человек отравлен рефлексией. Он с обреченностью сознает, что
вынужден тщетно проходить тот земной путь, который прошли миллионы до
него, повторять тысячи раз сказанные слова, совершать тысячи раз совершенные
поступки: «человек, достигший сорока лет… уже видел все прошедшее и все
имеющее быть… Окинь мысленным взором хотя бы времена Веспасиана, и
ты увидишь все то же, что и теперь: люди вступают в браки, взращивают
детей, болеют, умирают…, злоумышляют, ропщут на настоящее, любят, собирают
сокровища, добиваются почетных должностей и трона» — Марк Аврелий (конечно,
всякий тут припомнит и восточного Экклезиаста, однако Экклезиаст — одно
из немногих исключений, а Марк Аврелий — правило).
Западный человек отравлен культурой — которой нет альтернативы. Пафос
его — пафос мировоззренческого бунта. В этом смысле образец истинно западного
человека — это Витгенштейн, который вознамерился раз и навсегда «закрыть
тему», разоблачить, разрушить, сказать последнее слово. Каждое произведение
западного искусства — это последнее слово. За которым, однако, следует
еще одно последнее, и еще.
Западный человек бесконечно разрушает культуру — но культура неуничтожима,
каждый разрушительный акт только позволяет ей разрастаться шире и шире.
Это и есть история западного искусства.
Те
А что же Восток? Если Восток — действительно иррацио (как уверяет нас
западный миф), то у него нет средств для собственного описания, и у нас
тоже нет. Мы не знаем, каков на самом деле этот рафинированно-восточный
человек, не знаем, существует ли он, — поэтому придется принять привычную
западную версию. Версию о том, что Восток — это Другой Запада, это тайна,
которой страшится Запад. «Запад я понимаю, — говорит западный (норвежский)
писатель Эрленд Лу, — но что касается Востока — тут я барахтаюсь, как
щенок, брошенный в воду, Восток — это нечто запредельное, там все размыто».
И, увы, нам придется пользоваться западным рациональным языком (не лишенным,
однако, поэтичности) — хотя бы языком апофатическим.
Итак, у восточного человека, в отличие от западного, нет острых, драматичных
взаимоотношений с собственной культурой. Восточному человеку не нужны
катастрофы и пертурбации на культурном поле. Он не понимает, что такое
видеоарт, поскольку он ему не нужен. Культура для него — это русло традиции,
которое совершенно не обязательно направлять вспять, — для этого просто
нет смысла. Поэтому он невольно принимает видеоарт за кино, а редимейд
за скульптуру.
Восточный человек не одержим страстью скатать небо в свиток. Какие у
него взаимоотношения с небом — не будем трепаться всуе, и опять же -
для этого означаемого нет адекватного означающего. Но допустим, с небом
у него все окей. Однако проблемы у восточного человека, конечно, имеются,
— но лежат они гораздо ниже. Это, можно сказать, практические проблемы.
Итак, пафос Запада — в борьбе с собственной культурой.
В чем же пафос
Востока? Может быть, в борьбе с Западом? С дерзкой аномалией,
возомнившей себя нормой? Восток стремится стать мистической преградой на пути
экспансии Запада. Восток не страшится смерти. Напротив, смерть — самое
сильное его оружие (террористам-шахидам «удалось превратить собственную
смерть в абсолютное оружие против системы, которая исключает саму идею
смерти…
«Что нам американские бомбардировки! Наши люди в той же степени
жаждут смерти, в какой американцы хотят жить» — Бодрийар).
Жизнь человека — безусловная ценность Запада — для Востока незначима.
Почему? Запад верит, что у Востока есть альтернатива жизни. Во что верит
Восток, неизвестно. Известно лишь, что он стремится подточить протестантское
Царствие Божие на земле. Но на что надеются исламские террористы? Всякий
серьезный разговор о «халифатах», разумеется, невозможен. Тезис о том,
что цель террористов — свалить режимы в Саудовской Аравии и Пакистане,
неубедителен и мелок (исламистам, живущим на Западе, «мало дела до смены
режима в той или иной мусульманской стране… Более того, исламисты Запада
как раз и образуют передний край борьбы с этим самым Западом« — Ю. Каграманов.
Продолжение войны другими средствами. www.russ.ru).
Это поистине мистическая война, война без надежды на победу. Так же,
как и западный человек в искусстве не надеется победить смерть, но не
может не бороться, — так и исламский террорист не может не сражаться
против Запада. Это и есть современное — радикальное — искусство Востока,
его творческое пространство (слова Штокгаузена о том, что разрушение
ВТЦ есть потрясающее произведение искусства, получили широкую известность
и неоднократно повторялись там-сям). Здесь Восток не является отстающим,
— хотя такое лидерство не радует.
Поэтому вполне понятны попытки прирастить западные — альтернативные
— ростки искусства на восточной почве.
Как сажают деревья против разрастания оврагов.
Мы чуть-чуть
Впрочем, Центральная Азия, Казахстан, — это Восток довольно миролюбивый,
неострый, это почти и не Восток, это Великая Степь, — хранящая, однако,
по западному мифу, многие восточные черты (все перечисленные выше — консерватизм,
пластичность, иррациональность). И, поскольку прививать видеоарт в Ираке
или в Афганистане как-то несподручно, приходится прививать там, где получится.
Прививать с ахиллесовой обреченностью и настойчивостью. Обреченно клонировать
себя. Ибо на самом деле Запад не желает алхимического брака с Востоком
— ни по любви, ни даже по расчету. Запад желает, чтобы Восток стал Западом.
Младшим таким Западом, Западом в тюбетейке. Нищим, однако либерально
мыслящим.
Наши художники тоже этого хотят. Как и все прогрессивные люди планеты.
И мне, честно говоря, этого хочется. Даже нищета не пугает, так дорог
либерализм.
А еще хочется, чтобы мы чуть пригасили пиетет по отношению к Западу.
Ведь на самом деле в западном искусстве много откровенно тупого и мертвого.
Наше искусство бывает гораздо живее и умней.
Однако — у них мэйнстрим, а у нас все-таки спорадические моменты. Потому
что наше искусство — на самом деле не наше, хотя и весьма привлекательное.
И дальше будет так. Художники будут, кураторы будут, Центр современного
искусства (дай Бог ему здоровья) будет, — однако посольство, как известно,
есть территория другой страны.
Существует мнение, что западное искусство естественно привьется в нашем
регионе только тогда, когда у нас появится активное гражданское общество.
Но для этого нужно, чтобы в лоне Востока возникла еще одна Греция.
И снова непонятно почему.
(с) Оксана Шаталова (Казахстан, г. Рудный)
©СЦСИ 2001-2002
|