Издание СЦСИ
Содержание:
Зауреш Сыдыханова
Введение
Собственно о выставке
О себе любимой
Асель Джабасова
"От: “Кан Люк”..."
"Алматы, 3 марта 2003..."
Ольга Никушкина
Бахытжан Салихов
Ольга Никушкина
Major Death
Метафора иероглифа как символа человека, мне кажется, особенно подходит для его определения в молодом возрасте: потом этот иероглиф благополучно стирается и сам не помнит своего, хотя бы приблизительного, значения. Поэтому для юного существа смерть - не знак (знаком в их отношениях выступает он сам), а реальная альтернатива жизни. Может, более интересная. Называемый самым замечательным и беззаботным период юности не всегда оказывается таким на самом деле: особенно когда ждешь, что вот сейчас-то и начнется настоящая жизнь. Давай сюда, я знаю, что ты там! А когда жизнь отвечает на это гробовым молчанием, замещая ожидаемое пусть даже широким набором не особенно интересных своих составляющих, вполне справедлива реплика: «Ну и катись отсюда!».
Сюжет, развивающийся «наоборот», открывающий свои смыслы и «завязки» только в финале, воспринимается как шокирующий и жестокий эксперимент над восприятием. Хотя, в этой «раскрученной назад пластинке» можно отчетливо отследить ксенотип и отчужденное отражение нашей жизни и смерти как ее итогового семантического ключа. «Вечер 103» исправляет эту ошибку, представляя версию «нормального» развития событий.
Все нити Ариадн, стрелки компасов и трепещущие строчки кардиограмм одинаково устремлены в одном направлении, и отмеряются временем. Иногда двери восприятия открываются, заливая сознание ярким холодным светом. В такие моменты одинаково невыносимо жить и представить себя мертвым: жизнь кажется бездонной дырой, а вечность и смерть – одинаково ужасными и непереживаемыми.
Жить - значит тупо тратить время (жизнь вообще организована нашими потерями и неэквивалентными обменами), тогда как смерть закрепляет то, что человек успел сделать, она выступает неким гарантом, т.е. в определенном отношении мертвый находится в безопасности (поскольку все самое страшное как бы уже случилось). То, что называется «естественной смертью» (странная игра слов для цивилизации, истерично отрицающей смерть), - это смерь от пережитых лет, отягченных чувством долга и благодарности к ухаживающим родственникам и фармацевтической продукции, пенсионными разговорами и прочее, несчастный случай – удар по линейке жизни, старательно вырезанной нашими представлениями. В проекте «Вечера 103» рассматриваются особые «смертельные случаи», драма которых заключена в их неслучайности и неестественности.
fatality или "варианты рассматриваются"
Стабильность в окончательном результате уравнений жизни обеспечивается различными путями. Известные способы уже порядком притерлись (тянет сказать, прижились), и ореол необычности покинул многие из них. Хотя многие не подходят по другим причинам, вот, например, харакири, которым самурай надменно сводит счеты с жизнью; сложная техника, мазохизм (это ж надо не только по-особому мечом орудовать, еще последовательность действий соблюсти!), ну, нет! Мы, к счастью, не в Японии. Танато-дискурсы нашей средней полосы выглядят так:
Вариант №1. «Каренин»: парадный выход в красивом платье в районе Алматы-1 (якобы встреча поезда, но мы-то догадливы!). Он интересен тем, что фатальным местом выбрано место общественное и его актор по любому окажется подверженным обязательному в таких случаях общественному осуждению.
Вариант №2. «Сладкая смерть». Смертельное оружие - йогурт, олицетворение загробной жизни в ее продуктово-фруктовом варианте: весь перламутрово-неопределенный, фруктовый (наверняка еще с витаминами), йогурт упакован, но называется «живым». Маленькая консерва жизни в яркой пластиковой коробочке.
Вариант №3. «Empire State Building» или Прыжок с красивого холма. Такой вариант осуществляется в модальности аксиологии: наивысшая художественная ценность здания соотносится с оцененным столь же высоко решением (смертоубийством, то есть).
Вариант №4. Смерть гигиеническая, пастообразная. В ней странным образом связываются такие две вещи, как вера в святость гигиены и игра в «ядовитую пасту» (с ограниченным числом тюбиков). Это просто шантаж: «заставляете меня дважды в день зубы чистить, так и умереть не скоро!».
Вариант №5. Бензоколонка и мееееееедленнннно падающая из рук зажигалка. Честно говоря, слабовато, тянет пока только на Голливуд. Такие вещи не действуют в системе реальности, вернее, в ней они не воспринимаются.
Вариант №6. Смерть во сне от аромата дурманящих цветов. Важно и интересно то, что этот прием касается двух проблем: 1) нежелание жить не обязательно означает отсутствие страха перед смертью (смерть во сне - мечта многих), 2) здесь затрагивается проблема сна. Сон визуально похож на состояние смерти, а внутренне переживается как подготовка к предстоящей практике (ежесуточная процедура и нулевые результаты!). «С одной стороны, сон - метафора жизни (жизнь - это сон), с другой стороны сон это метонимия смерти - спящий лежит неподвижно, глаза его закрыты, он отключен от реальности» (В. Руднев, «Язык и смерть»).
Варианты 7 и 8. Опять падения. Неудачный (но успешный в осуществлении цели) опыт цирковой эквилибристики и «последний мазок Ван Гога» (обеспечивающий точное попадание в картину своего мира). Первый случай действует в системе сновидения: буквальный крах в присутствии большого количества людей, головокружение, яркие краски цирка. (Если бы я взялась толковать такую смерть как сновидение, то наверняка бы обратила внимание на то, что эквилибристика - это искусство нахождения равновесия, а множество людей - это общество, жаль, что все не так).
Вариант №9. Смерть от удушья…
Рецидивисты! Вы ж так бесконечно можете продолжать!
Тот факт, что сюжет фильма содержит в своей перевернутой и замещенной первой части оживленное обсуждение и болтовню о суициде - его настоящее достоинство. Ведь тема смерти обычно не подвергается профанному обсуждению, наоборот, она «тормозит» все разговорные интенции, мы не находим, что сказать (в голову лезет что-то вроде «все смертны» и «такова жизнь»). Процитирую еще раз Руднева: «Язык смерти гораздо беднее, чем язык жизни» (В. Руднев, «Язык и смерть»). Наши стандартные фразы в этом смысле выглядят как заговоры, но даже такими незначительными репликами мы привязываем смерть к жизни. Разговоры на тему смерти возможны только в среде полного доверия (а это значит - экзистенциальной близости!) и только на живом языке. В системе такого языка верифицируемы и перформативны выражения типа «четыре слова про любовь, и я умру» (несмотря на всю патетику, они оказываются истинными).
Болтовня молодых людей не требуют от участников риторики и пафоса, знания сути проблемы (кто уж тут может похвастать!): болтая, можно с легкостью коснуться любой темы, выпадающей орлом или решкой, когда самое главное произносится в шутку, а другие делают вид, что не понимают этого. Труднопредставимо наше первое предчувствие или осознание смерти, может, их и не было вовсе (а было только забытое знание), но моменты их проговаривания - одни из ярких, по-настоящему живых. Хотя бы чувствуется какой-то шанс.
Поэтому «Вечер 103» - не про смерть, а про дружбу, настоящую, разрываемую только нетронутой тишиной…
* * *
Дама Червей напекла кренделей
В летний погожий денек.
Валет Червей был всех умней
И семь кренделей уволок.
Л. Кэрролл «Приключения Алисы в Стране Чудес»
Изощренность кольца «критики на критику» (постоянно пытающейся поймать себя за хвост) не может ввести в заблуждение: насколько семантически допустимы (и верифицируемы) попытки художественного анализа какого бы то ни было артефакта, в той же мере всякий анализ анализа воспринимается как контрольный выстрел в слабое сердце критика. При множестве легитимированных дискурсов, за «критиком критиков» остается только возможность обозрения. Воспользуемся.
Мне бы вот хотелось подвергнуть «обозрению» изданный СЦСИ в 2001 году сборник с оригинальным названием «Художественная Жизнь Казахстана». Во-первых, он вышел уже после легендарного «Актуально об актуальном» (концепт которого звучит как «актуально актуально об об актуальном актуальном»). О нем мало что можно сказать; чего уж говорить, само название раскрывает все интенции издателей: за одну «цену» (равную в данном случае читательскому вниманию) «продвинуть» две вещи: актуальное искусство и не менее (хотя и не более) актуальную его критику. Как во всякие 15 in 1, верится слабо, но я не об этом… Заслуга этой книги в том (как отмечено в зачине ХЖК, ведущем себя как предисловие), что она впечатлила авторов последующего сборника. Что-то вроде архетипа Белинского, почему бы и нет, если в книге изобретается космогония и архетипы казахстанского искусства, участие в этом «актуальном» процессе открыто каждому.
Во-вторых, «Художественная Жизнь Казахстана» – книжка определенно хорошая и с картинками, вполне понятно желание ее прочесть (в отличие от зеленой академичности уже упомянутого первоисточника) и еще, она что-то смутно напоминает… Да! Какова сила вытеснения! Ох уж этот Эдип, ох уж эти эдиповы комплексы: «бессознательное» желание одолеть мифологического отца («Художественный Журнал») подвигло критиков на многое – они добавили к известным двум еще одну букву, туго заплетя при этом косу литер, и получилось нечто художественное. Такое желание поставить себя на место «Большого Другого» показательно и при всей симптоматичности позволяет отрыть особый контекст повествования и существования в придуманном и мимически сыгранном зеркале.
ХЖК структурировано как пособие по гаданию, доверительно и обстоятельно раскрывающее «что было, что будет и на чем успокоится сердце» современного актуального искусства Казахстана. Здесь можно разложить пасьянс или мальтийский крест на себя и на «Валета Червей», конечно. С другой стороны, упомянутая в самом начале Галилея и общее число работ (их двенадцать), способствуют приятию всего написанного a priori. Все трансцендентно, символично и таинственно.
В целом очень заметна ориентация авторов на физиолого-психотические и околоэзотерические темы: от обсессивного «эксгибиционизма души» и пренатальных проблем до медиа-шаманизма, сектанства и апокалиптического финала. При таком разнообразии большая часть авторов выступает как толкователи недавнего прошлого, а не прорицатели-прогнозисты такого же нереального (и в этом плане – неактуального) будущего: часть, озаглавленная «что было», самая внушительная по количеству статей и страниц. Хотя, на правах ремарки, добавлю, существенную разницу между тем «Что было» и «Что есть», разглядеть трудно весьма. Такое чувство, будто точка арт-бифуркации решила, что «все одно», отдавшись на суд воли и представления своих агентов (критиков), способных определить нюансы и разницу. А критики мимо этой разницы прошли, увлеченные пережевыванием в настоящем времени давно осуществленных в пространстве прошлого проектов.
Предлагаемый «полет над гнездом ХЖК» имеет, как уже было отмечено, характер обозрения и абриса, а обнаруживаемые недостатки (или нечаянно приписанные достоинства) могут быть отнесены на счет нашего зрения. Более того, в таком фундаментальном для Валета Червей вопросе «кто украл крендели?» замешанным оказывается Грифон. Кажется, это наш шанс (или судьба?).
Итак, все началось с «Оплодотворения» (тут все как обычно). Зитта Султанбаева рассказывает о том, как выставка «Коммуникации. Опыты взаимодействия» поразила в коре (коллективного) головного мозга определенный точки, способствующие пробуждению эмоциональной чувствительности. И таким интеллигибельным образом у нас родился Contemporary Art! С (гордой) высоты полета грифона мы видим варианты дальнейшего развития событий: а) «национальный код» (наблюдаемый в работах Р. Хальфина), б) искусство в формате этнографии (случай Молдакула Нарымбетова), в) радикальная архаика (К. Ибрагимов и Е. Мельдибеков) и г) «маргинальный вариант» (сами ZITABL). Варианты есть, но выход пока не виден. Хотя, нет, вот и он – смерть, но «МЫ НЕ ХОТИМ УМИРАТЬ!»…Изящность слога не скрывает сердечных конвульсий; в то, что все кончится хорошо (да хотя бы и плохо), может верить только эмбрион. Все просто кончится (это по секрету!).
Мария Ильина: дискурс эксгибиционизма в среде актуального искусства. Не совсем понятно, почему тема брутальной телесности и агрессии настолько потрясли автора, определившего дозволенное место «грязи» исключительно в форме и ранге высокохудожественного произведения искусства (правда, за этим прогладывается убежденность в принципиальной неуместности и невозможности грязевого явления как такового). А как же сублимация, аффекты? Если они находят (может, не вполне адекватную для ранга произведения искусства) форму своего выражения, это все-таки лучше для здоровья, чем «душевный онанизм» (который не лечится). Статья интересна своей патографической направленностью (и чур, меня, необоснованные подозрения!).
Майя Чанкуловска, иностранная гражданка, «в виде исключения» помещенная в сборник. Глядя вкось («кося» под ХЖ, например) иногда можно увидеть больше, чем со стороны: говоря о той же прошедшей выставке, Майя отмечает, что ничего нового (а значит и исключительного) в ней не обнаружила. Хотя, работа прекрасно подойдет для заметки в «National Geographic» или эссе о жизни вдали от магистральных направлений развития искусства. Исключительно!
Фигуры в пространстве. Подлетаем к «грибным местам»! Статья Алены Коломыцевой представляет анализ галерейных и всяких других «энергийных» (настораживающее слово) мест, помогающих взращиванию молодых художников, и определению роли куратора. Работа мне показалась достаточно непредвзятой (или только показалась?) и с изрядной долей концентрации мысли и анализа на сантиметр печатного листа.
Оксана Оберемко открыла тайну сердца казахстанского contemporary art, углядев в нем суфийскую доктрину оберегания прекрасного от самих себя в первую очередь, аскетическом пути верующих атеистов. Резюме Оксаны: все актуальное искусство – одна секта. Прекрасный стиль изложения, от которого получаешь огромное удовольствие, единственное, что хотелось бы заметить: подобный универсализм достаточно трудно обосновать (как и опровергнуть, впрочем), но ведь нас будто дифференции интересуют: даже звезды в телескопы разглядывают (банальность, но все же).
эпическая картина
Алим Сабитов. «Пионеры казахстанского видеоарта». Видео-арт стал для «ХЖК» нулевой, центральной и последней картой, тонкой красной пленкой проходя сквозь все временные градации, определенные редакторами (видео-арт - то, что было, есть и будет), явно и неявно присутствуя во всех работах в роли тайного козыря или рокового предзнаменования. Автор выделяет три тенденции развития видео-арта, цитирую: «видео-фиксация фактов художественной жизни (Шай- Зия); эксперименты с видеоизображением, направленные на освоение достижений киноязыка (М. Сагитов); поиск собственных, присущих только видеоарту средств выразительности (Р. Хальфин, Ю. Сорокина (на деле это А. Мальгаджаров, в книжке опечатка – мне такую подсказку подсказали), «Лаборатория новых медиа»)…».
«Что есть». Вот оно – настоящее! Закулисы «Лаборатории новых медиа»! Маргарита Соловьева применяет в исследовании-обследовании «Лаборатории» жезлы и заговоры перевоплощения (цитаты, значит), которыми она легитимирует артефакты видео-арта. Есть некоторая нервенность в таком вылавливании знаков, но при этом раскрывается очень симпатичная и качественная картинка анализа медийных проектов. Алла Гирик исследование свое посвятила продвинутости (медийной и лингвистически-идеологической), с изяществом продемонстрировав при этом свою собственную. У меня случился «когнитивный диссонанс» от чтения (не до «шуканья» коннотаций в глубоком языковом нокауте). В выборе между решением отправиться на поиски словаря и недостойным желанием закрыть книгу спасло мистическое озарение - надо вынести почти парменидову легкость слога и все будет рулеz!
А потом было будущее…Оно оказалось более обоснованным и радостным, вмещающим шаманские максимы, доказательства причастности художника к «секте» КА и натальные карты… Юлия Сорокина пишет о медиашаманизме и анимизме в среде казахстанских художников. Силлогизм, лежащий в основе критических построений Юли, при всей его оригинальности, имеет одно замечание: общий субъект (волшебник) не всегда гарантирует общность предикатов (которыми выступают художник и шаман).
Хотя, опять я не про то, у шаманов свои алгоритмы и своя, шаманская, дума. Петр Сушко выделяет признаки, по которым можно явление contemporary art-a опознать и воздать ему должное: географическая антиномичность, политизированность, озабоченность экологическими проблемами и интерес к мистически-религиозному и прочему духовному опыту. Завершается все гороскопом Сергея Маслова. В будущем собрались все: такие разные, улыбаются, показывают свои произведения, критические статьи и другие критические статьи об этих статьях, а они нам нравятся, пришли мертвые, попугали немного для приличия, а потом все сели пить чай. Жизнь продолжается.